Ким Смирнов: Сколько голгоф на Руси?
История одного мемориала в контексте истории одного уездного города. Из личного дневника
Когда Порхов освободили от фашистской оккупации, вдруг выяснилось, что рядом с живым, возрождающимся из пепла городом возник превышающий его по «населению» в разы город мёртвых.
22 ИЮНЯ 2016 Г. СРЕДА. ИЗ ПОРХОВА В ВЕРСАЛЬ — ЧЕРЕЗ «ДУЛАГ-100» И САЛАСПИЛС.
Сегодня, на заседании Общероссийского исторического общества, в котором принял участие президент России, Андрей Кончаловский посетовал, что у нас сейчас не создаются памятники Великой Отечественной, равные по выразительности Медному всаднику Фальконе, московскому Пушкину Опекушина и питерскому — Аникушина.
И в то же самое время, когда он это говорил, только на четыре дня раньше, на псковской земле, рядом с древним, основанным ещё Александром Невским Порховом, открывали мемориальный комплекс, которому, возможно, теперь суждено стать не только одним из самых высоких в стране мемориалов, хранящих память о Войне (центральный монумент поднялся на 30-метровую высоту), но и одним из самых выразительных, берущих за душу.
В церемонии открытия приняли участие несколько тысяч человек. Среди них помощник президента России Игорь Левитин, министр транспорта РФ Максим Соколов, руководитель Федерального дорожного агентства Роман Старовойт, первые лица Псковской области и Порховского района, дорожники из почти 40 городов и областей России, делегации Белоруссии и Казахстана, участники автопробега «Дорогами памяти» по маршруту Мурманск — Брест, приуроченного к 75-й годовщине начала Великой Отечественной войны.
Когда меня спрашивают о любимом городе, отвечаю: у меня их целых четыре на белом свете. Ленинград (раннее, первоначальное детство), Киев (дорогие мне могилы), Владимир (Успенский и Димитровский соборы, в окрестностях — храм Покрова на Нерли). И — Порхов. Вот уже несколько десятилетий проводим там летние отпуска. И когда подъезжаем, слева возвышаются над горизонтом гигантские бетонные стелы. Как знак, что вот сейчас вагонные колёса простучат по мосту через Шелонь, а там и — тоже слева — порховский вокзал.
Стелы поднимаются над местом, где был «Дулаг-100», один из самых страшных нацистских концлагерей и самое большое на территории России захоронение наших военнопленных.
ИЗ ДОСЬЕ
««Дулаг-100» был создан германскими оккупационными властями на восточной окраине Порхова как лагерь для советских военнопленных, попавших в окружение и плен в боях под Новгородом и Старой Руссой. Он начал функционировать не позднее первых чисел августа 1941 г. и просуществовал до февраля 1944 г., когда Порхов и Порховский район были освобождены Красной армией.
Концлагерь был обнесен двумя рядами колючей проволоки. На углах территории лагеря стояли бетонные башни — вышки с вооруженными охранниками. В концлагере одновременно размещалось от 25 до 30 тысяч человек. Помещений для их содержания было явно недостаточно. Часть военнопленных занимала три трехэтажных каменных здания бывшего военного городка и три сарая, остальные находились под открытым небом — и летом, и зимой.
В концлагере для раненых военнопленных было выделено помещение под госпиталь. Так его называли немцы. На самом деле это была душегубка. В одном зале прежней столовой содержалось одновременно около 500 раненых! Никаких коек не было. Наши бойцы лежали на соломе, раскиданной на цементном полу. Ухаживали за ними наши же врачи и медсестры, которые согласились работать в немецком госпитале, чтобы хоть как-то помочь раненым. Главная проблема была в нехватке лекарств и перевязочного материала, доставать которые приходилось разными способами: приносить от порховичей-патриотов или обменивать у немецких санитаров на продукты, добытые также в городе.
«Порядок» в концлагере был жестким. Рано утром пленных поднимали ударами палок или резиновых дубинок, выгоняли на работу — на ремонт дорог или уборку овощей. Заболевших или ослабевших тут же забивали палками до смерти. Во время работы охрана непрерывно подгоняла пленных плетьми и угрожала оружием, не давая ни минуты передышки. Утром и вечером им выдавали воду и жидкую баланду. В концлагере была высокая смертность. От голода, побоев, тифа и холода ежедневно умирало от 100 до 150 человек. Их тела сбрасывали в рвы, даже не засыпая землей.
В январе 1942 года в течение двух недель немцы перевозили в холодных вагонах военнопленных через разъезд Рощу. Каждый эшелон (а их было не менее пяти) состоял из 25-30 вагонов и платформ. Только за полторы недели января на разъезде было сброшено на полотно более 3000 трупов. Были случаи, когда хоронили ещё живых людей. В 1942 году немцы везли в пяти подводах трупы военнопленных с вокзала. На одном возу лежал заваленный трупами ещё живой человек и махал рукой, пытаясь дать знать о себе. Немцы это видели, но не обращали никакого внимания.
Пытались ли бороться наши военнопленные против нечеловеческого обращения с ними? Да, и самой естественной формой протеста против лагерного режима были побеги. В организации побегов большую роль сыграла медсестра госпиталя Л. А. Киселева и её товарищи, создавшие небольшую подпольную группу, связанную с Б.П. Калачевым (руководитель порховского подполья — ред.). С помощью партизанских связных подпольщикам удалось переправить в партизанские отряды более 3000 военнопленных.
30 и 31 марта 1945 года, когда ещё не закончилась Великая Отечественная война, прибывший в Порхов главный судебно-медицинский эксперт Ленинградского фронта профессор А.П. Владимирский в присутствии членов Порховской районной комиссии по расследованию фашистских злодеяний на территории района провел судебно-медицинскую экспертизу трупов советских военнопленных, извлеченных из ям-могил, расположенных на территории бывшего концлагеря. Комиссия определила общее число захороненных. Оно оказалось ужасающим: приблизительно 85 тысяч трупов.
Старший научный сотрудник Порховского музея истории края А.Е.Крылов. 14.12.2003 г.
Надо сказать, что в этом концлагере находились не одни военнопленные. Содержалось там немало и гражданских лиц. Так узницей «Дулага-100» была двоюродная сестра танинной мамы Ольга Сергеевна Морошкина, для родных и близких — Балёля, баба Лёля.
У писателя Владимира Санина, известного своими книгами об Арктике и Антарктиде (он зимовал на полярках у обоих полюсов планеты) и особенно романом «Большой пожар», мне дорога ранняя его повесть «Мы — псковские!». Она посвящена матери его жены — Балёле. В книжке этой описана её одиссея во время войны, которая начиналась «Дулагом-100» и кончилась Парижем. Увидеть Париж и умереть? У ней получилось наоборот: увидеть Париж и — жить.
Немцы захватили Порхов неожиданно быстро. Балёле эвакуироваться не удалось. До войны она трудилась на хлебзаводе. Теперь пришлось зарабатывать на кусок хлеба (у неё было четверо детей) в столовой, куда приводили под конвоем кормить работавших в городе пленных красноармейцев. Одному из них она помогла бежать, объяснив по какой дороге безопасней всего выйти к лесу, к партизанам. А вскоре её схатило гестапо — по чьему-то, видно, доносу. Но ей так искусно удалось разыграть наивную дурочку, которая о побеге ничего не знает — не ведает, что её не расстреляли, не повесили, а отправили в «Дулаг-100». Там многого натерпелась и многого насмотрелась.
Запомнился один ленинградский профессор, в плен, как видно, попавший из ополчения. Очень эрудированный, знавший несколько языков и к тому же хорошо игравший в шахматы. Его часто уводили к какому-то эсэсовскому начальнику, который считал себя искусным шахматистом и вёл с прфессором за партиями философские беседы. О чём и о ком они говорили? О Гегеле? О Ницше? Ну не о Марксе же очевидно! Этого теперь уже не узнает никто и никогда. Но назад профессора чаще всего приносили избитого, окровавленного. Немец всё время проигрывал, и это его дико бесило.
Потом приезжали неизвестные в штатском из Берлина. Предлагали профессору свободу, сулили золотые горы. Оказывается, до войны он занимался какими-то важными исследованиями. Но он наотрез отказался. А вскоре исчез. Говорили: расстреляли. Но, может, и забили до смерти после очередной шахматной партии. Он ведь так и не проиграл ни одной.
Но в основном вокруг были обыкновенные люди, которых военкоматовские повестки оторвали от труда на заводах или в колхозах. Среди гражданских много было евреев.
А потом её отправили в Саласпилс.
ИЗ ДОСЬЕ
В годы оккупации слово «Саласпилс» произносили шепотом: у этого небольшого латвийского города был расположен один из самых ужасных лагерей смерти. Здесь, в бараке с пятиэтажными нарами, Балёля провела полгода. Обессилевшие от голода заключенные таскали в корзинах песок, сбрасывали его в кучу, снова загружали в корзины и тащили обратно — бессмысленная работа, которую Достоевский считал страшнее самой изощренной пытки. Но еще страшнее была стирка. Женщин заставляли стирать вещи расстрелянных, и словами нельзя передать горе прачек, узнававших платья сестер и рубашки мужей — последний привет из могилы.<…>
А теперь о том, как Балёля попала в Париж. В начале 1944 года гитлеровцы всерьез поверили в неизбежность второго фронта и бросились лихорадочно укреплять «Атлантический вал». На север Франции из оккупированных стран потянулись эшелоны с заключенными, которые должны были своими лопатами спасать «великую Германию». Но Балёля и ее подруги, оказавшиеся в концлагере неподалеку от Ла-Манша, думали иначе. Как могли, саботировали работу — в небе Франции уже днем и ночью летали самолеты союзников, надвигалось столь затянувшееся, столь долгожданное вторжение.
Теперь Балёля смеется: «В жизни мы еще никогда так плохо не работали, одну лопату земли — наверх, две — обратно!» Да и охранники были из резервистов, спокойная жизнь для эсэсовцев закончилась: их не хватало, чтобы затыкать многочисленные фронтовые бреши. И когда армии союзников переправились через Ла-Манш, конвоиры бежали в панике.
Бывшие узницы послали Балёлю и ее подругу Марию Яковлевну в освобожденный Париж, в советское посольство. Здесь их встретил заместитель посла, который добился перевода соотечественниц в Версаль, где измученные женщины наконец смогли отдохнуть».
(Владимир Санин. «Мы — псковские!»)
Знаменитый парк, фонтаны, несравненной красоты дворцы… «Женщины, несколько лет видевшие только политые кровью клочки лагерной земли, <…> считали дни до возвращения домой».
Она вернулась в родной Порхов. Прожила жизнь, полную труда, соучастия и доброты к людям.
14 ИЮЛЯ 2016 Г. ЧЕТВЕРГ. ДОЛГОСТРОЙ У ОЗЕРА СЛЁЗ.
Итак, мемориальный комплекс на месте «Дулага-100» открыт 18 июня этого года. А начинали его строить на 33 года раньше (библейский срок, не правда ли?), в году 1983-м. И в каком-то смысле история его создания стала зеркальным отражением нашей общей истории в эти непростые времена.
В самом существовании этого долгостроя пульсировал больной нерв нашего времени — неразрешимое, на первый взгляд, противоречие между наглой, беспардонной, беспамятной, глухой к нравственным императивам диктатурой наживы и Долгом Памяти, Долгом Совести. Как-то сразу стало катастрофически не хватать средств на Науку, Культуру, Образование, Здравоохранение, Память — именно на всё то, что Солженицын называл сбережением народа. Дело дошло до погашенных вечных огней («не было денег заплатить за газ»). Куда уж тут достраивать дорогостоящие мемориалы! А всё же пытались достроить!..
Впрочем, начать эту мемориальную летопись можно и раньше 83-го. С того весеннего дня, когда город был освобождён от фашистской оккупации и вдруг выяснилось, что рядом с живым, возрождающимся из пепла городом возник превышающий его по «населению» в разы город мёртвых. И самый первый поставленный здесь скромный знак Памяти, был просто несоизмерим с масштабами разыгравшейся на четырёх гектарах псковской земли трегедии. Этот диссонанс, эта несоизмеримость чувствовались потом на протяжении всех последующих десятилетий, то заглушаясь драматическими событиями современного бытия, то снова усиливаясь.
Поначалу, сразу после войны, меры по увековечиванию памяти о жертвах «Дулага-100» были чисто гомеопетическими. Пионеры и школьники высадили еловую аллею, ведущую к могильным рвам и ямам. В 1947 году были разобраны по кирпичику бывшие казармы, ставшие в войну бараками, до отказу набитыми заключёнными концлагеря. Как сейчас представляется, дабы освободить место для будущего мемориала (хотя, наверное, в таком случае их как раз следовало сохранить как исторические артефакты). На самом деле тут действовали более утилитарные мотивы. Отступая, немцы сожгли Порхов. Команды факельщиков шли по улицам и поджигали дом за домом. Строители, возводившие на месте сожжённых домов новые, каменные, остро нуждались в стройматериалах.
Некоторые авторы утверждают, что это были те самые казармы, на которые в своё время пошёл монастырский кирпич Никандровой пустыни. В таком случае с кирпичом этим меняющееся время произвело странные метаморфозы, константой в которых оставался сам кирпич. Поначалу из него сложили храм старинного Никандрова монастыря. При советской власти храм порушили, а кирпич пошёл на сооружение военных казарм. Теперь же вот в домах, построенных из этого монастырского кирпича, живут сегодняшние порховичи.
В начале 1980-х годов идея возвести на месте «Дулага-100» впечатляющий мемориальный комплекс материализовалась в инициативную группу, решившую осуществить её к 40-й годовщине Победы. В группу вошли Герой Советского Союза Руслан Аушев, председатель Порховского строительного кооператива Магомед Аушев, авторский коллектив проекта мемориала — скульптор Николай Радченко — Шало, архитектор из Ленинграда Александр Маначинский, главный архитектор Псковской области Владимир Фоменков. Проект прошёл «обкатку» несколькими конкурсами, в том числе международными, получил самые высокие оценки и призы.
ИЗ ДОСЬЕ
«Проект реконструкции памятного захоронения предусматривал создание аллеи памяти из 850 берёз, Озера слёз, Стены памяти с капсулами со святой землёй из памятных мест захоронений на территории СССР узников концлагерей, захоронений самого «Дулага-100», кургана Славы с монументом из трёх стел, которые олицетворяли бы железобетонные столбы ограждения концлагеря, и трёх барельефов. Барельеф-триптих имел названия: «Непобеждённые», «Подполье» и «Освобождение».
Все организации города и района активно включились в работу. Безо всякой оплаты были завезены многие тысячи кубометров грунта для возведения кургана, поставлены стены ограждения мест захоронения, установлены фундаменты под стелы памятника. Далее для установки стел потребовались немалые деньги. Стелы и один из барельефов были почти закончены.,. В 1991 году финансирование было прекращено, строительство остановилось. С тех пор незаконченный памятник стал общей головной болью…».
(Владислав Дорофеев. «Не предадим забвению». «Порховский вестник», 4.08.2010 г.)
В этих воспоминаниях одного из активных участников первого этапа строительства мемориала есть противоречие с другими очевидцами событий. Он пишет, что места захоронений были огорожены. Они же утверждают, что на самом первом этапе работ была допущена непоправимая ошибка: всю территорию разравняли грейдером (да так, что местами из перепаханной земли торчали человеческие кости), и контуры могильных рвов и ям были потеряны.
Фото: Псков.ру
Главные работы по строительству мемориала начались в 1983 году. «Выбили» необходимые финансы, стройку объявили ударной комсомольской. Планировали завершить её к 9 мая 1985 года. Не успели. А потом грянул 1991 год, и финансирование оборвалось. И стройка заглохла на целых два десятилетия.
К этому времени был насыпан искусственный холм, на котором установили мемориальную композицию. Вымостили путь к ней каменными плитами. Тогда же появилось здесь как заметный элемент проекта рукотворное Озеро слёз. Родившимся вместе с ним местным мальчикам и девочкам уже по 25. Одного из них я спросил: «Когда возникло это озеро?» И получил в ответ: «Оно было здесь всегда».
28 ИЮЛЯ 2016 Г. ЧЕТВЕРГ. «КОРПОРАТИВЫ» НА КОСТЯХ.
Незавершённый центральный монумент на глазах разрушался. Плиты ведущего к нему пути местные мужики растащили для нужд своих личных подворий. Территория, на которой дожди продолжали вымывать человеческие кости, приходила в запустение. И самое дикое: она стала излюбленным местом ночных, а то и дневных «корпоративов на костях». С шашлыками. С попойками. С выстрелами крутых криминальных разборок. Со скарбрёзными шуточками в адрес гигантских бетонных стел, символизирующих столбы концлагерной ограды: «три клюшки», «три сапога», «три валенка» и т. п. С оставленными после себя гниющими объедками и пустыми водочными бутылками, на этикетках которых мелькали изображения и сельца Михайловского, и самого Александра Сергеевича — так процветавший тогда на псковской земле алкогольный бизнес отметил 200-летие Поэта (и это ещё не самый пошлый способ приобщиться к юбилею — одна из фирм умудрилась даже выпустить водку, где пробкой была кудрявая пушкинская голова).
Все эти глухие годы мне (да только ли мне?) не давал покоя больной вопрос: как такое мог допустить у себя под сердцем город, в жизни которого всегда был силён светлый, гуманный, гуманитарный след, уходящий глубоко в историю? Не эалётные же столичные «новые русские» устраивали здесь «пиры во время чумы» — свои, порховские. Неужели их земляки не бросили им ни слова упрёка? Почему же, бросали, наверное. Но в ответ получали — живо это себе представляю — кручение пальца у собственного виска.
У армянского поэта Ашота Сагратяна есть удивительные стихи:
«По дороге идёт человек,
Обнадёженный утренним светом.
Никогда не смыкая век,
Он зимой появляется, летом…
На боку у него сума,
На устах — все людские горести.
Говорят, он сошёл с ума:
Всюду просит:
— Подайте совести».
И действительно, кем ещё, как не сумасшедшим, может прослыть человек, взывающий к совести во времена наглой диктатуры денег, наживы, когда за эти самые деньги «всё разрешено» — вплоть до разрушения нравственных императивов?
Однако — парадокс.. Казалось бы, чем тотальнее эта самая диктатура наживы, тем очевиднее перспектива таких вот «сумасшедших» стать уходящей натурой и в конце концов сойти на нет. Ан, нет! Их становилось всё больше и больше. И наконец их число в Порхове достигло некого критического предела, при котором город уже не мог не восстать против глумления над памятью о мёртвых, над совестью, наконец. Да, уже не отдельные «сумасшедшие», а весь город очнулся со словами: «Подайте совести!»
В данном конкретном случае поступить «по правде, по совести» означало не только очистить окрестности Озера слёз от скверны, но и достроить мемориал. Последнее казалось нереальной задачей. Но — в конце концов она была решена. И чтобы понять, почему это случилось, придётся на время покинуть тропу, ведущую к городу мёртвых, и перейти на другую, уводящую глубоко в культурную родословную города живых.
Не мог город с такой родословной долго мириться с той вакханалией, которая творилась буквально в его предместье в глухие 90-е! Чаще их называют лихими. Мне же кажется: глухие — будет точнее. Глухие к памяти. Глухие к совести. Помните тогдашнюю установку? Торговать можно где угодно и чем угодно. Подразумевалось: торговать вещами, товарами. На деле получалось: и совестью тоже. Но вернёмся на тропу истории…
Источник www.novayagazeta.ru
